Бахтуров кивнул.
— Одновременно четвертая, шестая, тринадцатая армии и Вторая Конная жмут на него с севера, востока и запада. В общем, как бы сказать, противника бьют со всех сторон. — Морозов крепко стукнул по столу кулаком. — И, значит, тут ему будет полная крышка!.. Ну, а в Крыму у него войск немного. С ними мы быстро управимся.
— Да, — сказал Бахтуров. — Задумано очень хорошо… Если б только знать, по каким дорогам они начнут отход к крымским перешейкам, — добавил он задумчиво.
— А вот в приказе пишут — поддерживать непрерывную связь между дивизиями, — сказал Морозов. — Это, как я понимаю, чтобы в случае чего прийти на помощь товарищам.
— Прийти на помощь товарищам, — машинально повторил Бахтуров. — Да, Федор Максимыч, я тебе не сказал. Новость есть.
— Какая новость?
— Махно к нам перешел.
— Да что ты говоришь?!
— Прислал покаянное письмо. Просит дать ему возможность искупить вину и направить его против Врангеля.
— Ну и как же?
— Штаб фронта решил его лспользовать.
— Как? Вместе с Конной армией?!
— Что ты? Разве можно? Ему дают отдельную задачу.
— Ну это другое дело, — сказал Морозов. — А то наши бойцы на куски его разорвут. И не удержишь.
— Давай, Федор Максимыч, ложиться, — предложил Бахтуров. Он взглянул на часы. — Смотри, уже половина третьего, а в восемь выступать.
— Да я и то собираюсь. Которую ночь спокойно не сплю. — Морозов, кряхтя, снял сапоги, прошел через комнату и лег на скрипнувшую под ним деревянную кровать. — А ты что не ложишься? — спросил он комиссара.
— Сейчас лягу.
Бахтуров, наморщив лоб, несколько минут неподвижно просидел за столом, что-то обдумывая. У него все эти дни никак не ладилось с заключительной строфой придуманной им песни. «Ну что ж, — думал он, — вот и приходит конец гражданской войне… Завоевали волю… Скоро, скоро, немного осталось… Вот тогда заживем… Постой, постой, так вот же оно!» По его загорелому лицу пробежало выражение радости, глаза заблестели. Он быстро достал из кармана записную книжку, раскрыл ее и, взяв карандаш, записал:
Скоро, скоро всех врагов мы разобьемИ свободной, вольной жизнью заживем…Постоим за наше дело головой.Слава коннице буденновской лихой!
— А ведь, кажется, ничего получилось, — сказал он с довольной улыбкой, перечитав написанное. — Нет, и верно, ничего. Так пойдет. — И он прилег на расставленную у противоположной стены походную койку.
Но долго спать ему но пришлось. То тревожное чувство, которое он ощутил при чтении приказа, подняло его в шестом часу утра. За окном слышны были негромкие голоса, стук конских копыт и еще какие-то звуки. Бахтуров подумал, что уборка лошадей уже началась, и решил пойти в политотдел.
Спустя некоторое время он вышел на улицу и, осмотревшись, направился в ту сторону, откуда в темноте слышался шелест щеток, часто проводимых по шерсти, и редкое, в два раза, постукивание скребниц.
— Стой, кто идет? — спросил густой низкий голос.
— Бахтуров. А это кто?
— Патруль, товарищ комиссар, — сказал тот же голос. — Стало быть, улицу охраняем. — Патрульный подвинулся, чтобы поближе разглядеть комиссара.
Теперь и Бахтуров увидел почти вплотную молодое лицо.
— Давно заступили в наряд? — спросил он.
— С двух часов, товарищ комиссар.
— Поди, спать хочется?
— А нам хоть двое суток не спать, только бы скорее до гадов добраться. Они тут покомандовали. Как есть все ограбили.
— Вы что, старый боец?
— Так точно. Я с Семеном Михайловичем, стало быть, вместе с восемнадцатого года воюю.
— Как ваша фамилия?
— Харламов, товарищ комиссар.
— Ну, как у вас кони, товарищ Харламов?
— В полном порядке. Шипы как есть всем ввернули. Теперь поскользаться не будут. В общем, к бою готовы, товарищ комиссар.
— Факт! — ввернул из темноты чей-то голос. — Бойцы рвутся в бой.
— Это кто говорит?
— Лекпом второго эскадрона, товарищ военкомдив! — сказал в ответ голос.
— Следовательно, к бою готовы, — сказал Бахтуров. — Иначе и быть не может. Это, товарищи, будет последний и решительный бой.
— Так и в «Интернационале» поется, — подхватил подошедший сбоку Аниська.
— А новые бойцы? — спросил Бахтуров. — Как их настроение?
— Трудно сказать, товарищ комиссар, — ответил Харламов. — Стало быть, в бою мы их не видали. Не знаем.
— Товарищ военкомдив, не найдется ли у вас закурить? — попросил Кузьмич. — А то с вечера не куривши.
Бахтуров сунул руку в карман, достал кисет и подал его лекпому.
Брезжил рассвет. Уже были видны головы и хвосты стоявших вдоль плетня лошадей. Уборка заканчивалась.
— Благодарствую, товарищ военкомдив, — сказал Кузьмич, отдавая кисет. — А то, факт, вконец прокурился.
Со стороны стремительно надвинулась небольшая фигурка, и бойкий женский голос заговорил:
— Ой, мамыньки! Кузьмич! А я обыскалась! Вас ищут, ищут, а он, эва, где лясы точит! Идите живо до врача! Вот всыплет он вам кузькину мать!
— Не шуми, не шуми, Авдотья Семеновна, — вразумительно загудел лекпом. — Видишь, разговариваем, — он кивнул на бойцов. — Надо соображение мыслей иметь.
— Здрасте! Да идите же вы наконец! Там бутыль со спиртом разбили. Врач осерчал — нет спасенья. Говорит: «Как только в Крым придем, первым делом Кузьмича на губу!»
— Ну ладно, будет!
— Кто будит, тот сам рано встает. Идите скорей!
— Дуська, ты разве не видишь? — шепнул ей Анись-ка. — Гляди, кто стоит.
— Ой, мамыньки! — Дуська всплеснула руками. — Товарищ комиссар! А я ж в темноте вас не узнала. Виновата. Извините, пожалуйста.
— Ничего, ничего, — сказал Бахтуров, сдерживая улыбку. — Так как же у вас бутыль-то разбили?
— Конь ее мордой разбил. Она ж в тачанке лежала. Ну, конь ее пихнул и разбил. Пьяный лежит.
— Пьяный? Кто пьяный?
— Конь. Сена мокрого нажевался и захмелел.
— Правильно, — подтвердил Харламов. — Кони это дело любят. У нас, стало быть, такой случай произошел еще в германскую войну, как по Галиции шли.
В редеющей мгле раздался визг подравшихся лошадей.
— Ребята, что это вы делаете? Кто там коней пораспустил? Ну как вы, ей-богу, не понимаете? — сердито закричал простуженный голос. — А ну, айда на водопой!
Бахтуров докурил папиросу, притушил ее ногой и, пожелав конармейцам полной удачи в предстоящем бою, направился в штаб. Светало. Навстречу ему выходил из боковой улицы какой-то обоз. Подойдя ближе, Бахтуров увидел бесконечную вереницу тачанок. На каждой сидело по нескольку странно одетых вооруженных людей. Рядом с тачанками ехало множество конных.
— Какой части, товарищи? — спросил Бахтуров.
— Небесная кавалерия — даешь, берешь, огребаешь! — с насмешливой грубостью отвечал ехавший впереди невзрачный всадник в офицерской бекеше.
Эх, яблочко да с цветочками,Едет батько Махно да с сыночками! —
добавил всадник в бобровой шапке. По тачанкам пронесся хохот.
— Ловко отбрил! — усмехнулся сидевший в тачанке лохматый человек с прозрачно-бледным лицом актера-пропойцы.
«Махновцы!» — решил Бахтуров.
Так оно и было. Сам Махно, сославшись на нездоровье, остался в тылу. Он слышал, что у белых на Перекопе много артиллерии. Это обстоятельство и послужило причиной его внезапной болезни. Колонну вел его помощник Каретников. Он-то и ответил на вопрос Бахтурова и теперь, оглядываясь на военкома, шептал что-то ехавшему рядом с ним Щусю.
Выступив в восемь часов утра из Каховки, 11-я дивизия двигалась к селу Агайман.
Была пройдена почти половина пути. Хорошая с утра погода к полудню сменилась метелью. Ледяной ветер кружил в степи снежные вихри, с воем и свистом неистово хлестал по колонне и злой колючей крупой бил в лица бойцов.
Впереди, на белом покрове степи, едва заметными черными точками мелькали дозорные.
Вихров; ехавший на своем обычном месте позади Ивана Ильича, тер замерзшие уши и ерзал по седлу, чувствуя, как сухой снег, словно белые колючие искры, летел в глаза и обжигал воспаленное лицо. На ночлеге в Каховке Харламов достал где-то стеганый ватник и принес его командиру, но Вихров отказался от ватника и теперь, ругая себя за отказ, мерз отчаянно. Ему казалось, что ледяной обруч все сильнее сжимал его голову, а встречный ветер продувал-др самых костей. «А ведь так я, пожалуй, замерзну, — подумал он. — И зачем я отказался от ватника?». Он вынул из стремян окоченевшие ноги и, пытаясь согреться, начал покачивать ими в такт хода лошади.
Позади него послышался топот. Вихров оглянулся. К нему подъехала Маринка.
— Алеша, замерз? — спросила она.
— Да нет, не очень, — отвечал он, стараясь приободриться. — А что?
